Взгляд краеведа Бардадыма на творчество В.Мовы

Вчера мы познакомили своих читателей с исследованием В.К.Чумаченко о жизни поэта Василия Мовы. Сегодня представляем несколько иной взгляд на творчество нашего земляка. Его изложил в своём очерке известный краевед и писатель Виталий Петрович Бардадым.

Поэт Василий Мова

Две степные реки — 200-верстные Челбасы («Ковш воды») и поменьше Мигута — неторопливо несут свои воды в лиман, назван — Сладким. Этот водоем, площадью 21 квадратный километр, как гигантская голубая чаша сияет в блеске дня, а ночью отражает звезды небесные. При половодье он переполняется, выходит из берегов и сливается с другими восемью лимана­ми, которые длинной цепочкою тянутся до само­го Азовского моря. Любопытно, что некогда Слад­кий Лиман (потому и назван так казаками) имел сладкую воду, а ныне, несмотря на то, что через свою котловину пропускает сток двух рек, его питающих, вода в нем соленая. Однако название свое он не торопится менять.

Около этого Сладкого Лимана, возле устья реки Мигута, был заложен хуторок, названный по имени лимана, принадлежавший сотнику Чер­номорского казачьего войска Семену Ивановичу Мове. Человек он грамотный; ум имел быстрый и сметливый, а в «исправности» казачьей и в хо­зяйственных делах отличался усердием и рачи­тельностью.

Новый год, 1842-й, принес Семену Мове большую семейную радость — 1 января родился первенец, названный по святцам — Василием — в честь Святого Василия Великого, одного из от­цов Восточной Церкви, выдающегося богослова и подвижника.

В тот же год Семен Мова, отдав военной службе 16 лет, вышел в отставку и получил место смотрителя Челбасского и Бейсугского гирла – должность весьма прибыльная: на столе всегда свежа осетрина, балы, чёрная икра, вяленая шемая, истекающая жиром. Для горилки – гарная закуска. Ну и, конечно, дом Мовы был полон друзей и гостей, кумовьёв и сватов.

Семён Мова, не имея сам достаточного образования, так как негде было учиться в Черномории, к учёбе относился с почтением («Ученье – свет, а неученье тьма», — говорил он) и решил хорошо выучить своих детей. Василий и — на два года младше его — Николай после Войсковой Гимназии в Екатеринодаре поступили в Импера­торский Харьковский университет. О третьем сыне Анисиме у меня, к сожалению, нет сведений. Дочь Пелагея окончила в 1871 году Кубанское Мари­инское училище. В дальнейшем братья, получив­шие блестящее университетское образование, пре­подавали в этом училище русский язык и словес­ность, а их сестра работала классной дамой. Так-то вот жилось при царе-батюшке. Но у Василия Мовы под влиянием революционно-демократичес­ких идей, идущих с Запада, еще со студенчества зрел романтический идеал «незалежной Украйны», вылившийся в последствии в политическую доктрину — в самостийничество, которое, вопре­ки историческим фактам, насильно разрывало на части единый Великий Русский Народ, состоящий из трех кровных ветвей, и единую землю Россий­ской Империи делило на территориальные кус­ки... Именно в этом и заключался весь революци­онно-демократический дух украинофилов, начи­ная от их лидеров Т.Г. Шевченко, П.А. Кулиша, Н.И. Костомарова и кончая И.Я. Франко, М.М. Коцюбинским, М.С. Грушевским и К⁰. Лукаво служа России, пользуясь ее благами и покрови­тельством, они, проникнутые духом мазеповщины, фактически предавали ее исконные интересы, ввергая весь Русский Народ (включая украинцев) в кровавую смуту...

В.С.Мова был страстным поборником укра­инских националистических идей, их незваным апостолом. Именно этим определялся и замыкал­ся весь круг его интеллектуальных интересов, в этом именно состоял пафос всего его литератур­ного творчества.

После полного курса наук (учился на юри­дическом факультете) в Императорском Харьков­ском университете 27-летний Василий Мова со cтепенью кандидата права возвращается в Екатеринодар и 4 года работает преподавателем в Кубанском Мариинском женском училище с жалованьем 800 рублей в год. Зато времени свободного вдоволь: можно читать книги, писать и сотрудничать в изданиях.

«Почитываю-таки достаточно, — сообщал он университетскому товарищу В.С. Гнилосырову,— но самостоятельные работы продвигаются вяло, туго, и время потребное для них убивается боль­шею частью на развлечения мелочные и постыд­ные: то в карты режешься, то в клубе толчешься, то возле баб околачиваешься. И все потому, — уточняет Мова, — что на душе как-то дрянно — отсутствие людей, нравственно солидарных с то­бою, полнейший недостаток нравственной поддер­жки, а главное — безотрадное положение наше­го национального дела — все это действует в выс­шей степени угнетающим образом. Просто даже руки опускаются». И далее провинциальный философ-обличитель, не стесняясь в выражениях, говорит об окружающем его обществе, как о «раз­носортной, беспринципной сволочи». «Коренное население почти все вытеснено административным путем в станицы, — сетовал Мова, — а на его место водворилась всякая наволочь (то есть му­сор, куча отбросов, нечто наносное. — В. Б.) из дальних губерний в качестве мещан, подонки рос­сийского чиновничества — все, что было самого дрянного в чиновничьем мире других концов им­перии, все, что не годилось в других местах, при­влечено сюда в качестве цивилизующего элемен­та. Это ташкентцы в худшем смысле этого слова. То есть это такая мерзость, что, право, гнусно на улицу выходить». Поистине, можно посочувство­вать человеку, который добровольно надел на себя «идейный колпак» и замкнулся в своем мрачном подполье от света белого. В.С.Мова, видимо, принадлежал к тому сорту старинных, замкну­тых и самолюбивых людей, о которых столь ярко писала в своих воспоминаниях супруга председателя Екатеринодарского окружного суда О.А. Стратонова, когда она в 70-х годах с семьей при­ехала в Екатеринодар. «С местным обществом, — говорит мемуарист, — к сожалению, трудно было сойтись, так как кубанцы, за исключением очень немногих, смотрели на нас как на нежеланных пришельцев». И она рассказывает об одном чудаке-полковнике Д. Недовольный преобразования­ми в Кубанской области и вторжением в их Пале­стины чуждых людей, он решил никогда больше не выходить из своего дома, что неуклонно и ис­полнял. А у этого полковника была, — продол­жает повествовать Стратонова, — хорошенькая, обворожительная дочь-институтка. Двое приез­жих молодых кавалеров, встречаясь с этой ба­рышней в обществе, пожелали познакомиться с ее семейством и родителем — полковником Д. Пришли к нему с визитом.

—               Что вам угодно, господа? — строго спро­сил их в гостиной сам полковник Д.

Огорошенные приемом, сконфуженные ви­зитеры поспешили откланяться, решив на буду­щее время не делать подобных попыток», — пи­шет О. Стратонова.

Последующие строки из письма В. Мовы другу своему выдержаны в столь же меланхолическо-нигилистическом тоне. Он пишет о своем глухом одиночестве, о том, что у него нет едино­мышленников, а если кое-кто из его товарищей по службе и относится сочувственно к украинофильству, но «ни на какое дело непригодны». Единственный вполне сознательный и глубокий патриот во всей Кубанской области, по его мне­нию, — это Шарап (батарейный командир). Да он, к сожалению, редкий гость в Екатеринодаре, так как его батарея пребывает вне пределов Черномории... Василия Семеновича утешает одно: в австрийской Галиции верх берут украинофилы — «единственная русская партия», как он говорит, которую поляки признают законной представи­тельницей «русинов». Он рад, что партия москвофилов не имеет силы, что против неё поляки, а это – поистине отрадное обстоятельство, и надо ожидать более «благоприятного положения для национальной южнорусской партии».

Цитированное письмо – единственно «произведение» В.Мовы, написанное им на русском языке. Всё другое (стихи, поэмы, дра­матические сцены и прозаические наброски) Васи­лий Семенович писал на родной бабушкиной мове...

Все ему казалось устроено плохо и все «дур­но пахло». Оттого и его литературное творче­ство пахло душевным тлением.

Вот образчик из раннего творения В. Мовы — поэмы «На балу», по мнению критиков, воплотившую его «морально-этические принципы». Все произведение — это диалог кавалера с юной ба­рышней. И о чем бы вы думали ведет речь «лири­ческий герой» с красавицей, дышащей очарова­нием молодости? О жизни? О любви? О счастье? Отнюдь нет. На вопрос милой девушки: в чем же он видит земное счастье? Рефлектирующее автор­ское «я» высокопарно отвечает ей: в служении народу! В. Мова риторически вопрошает:

Хто ж тi гарнi кавалери?

Чиновенство, офiцери,

Фелтiфетнi гражданки,

Але все то — мертвяки.

Гай-гай, гай-гай, гай-гай!

Та живоi ти людини

Помiж ними й сред долини

З лихтарями не шукай!..

Как видим, еще задолго до эпохи социали­стического реализма поэты заставляли своих ли­рических героев вести разговоры не о любви, а об общественных проблемах, а затем (уже в наши дни) о чугуне и пятилетнем плане.

В поэме Василий Мова щедро «растекся мыслью» на сотни унылых, скучных строк. Его муза непомерно «болтлива».

Мова заимствует темы у других поэтов. Ни­кому, разумеется, не запрещено брать одну и ту же тему или сходный сюжет. Читая Баратынско­го и Толстого, наш самодеятельный автор, одержимый революционным духом, надо думать, был возмущён мелкотемьем и сентиментальным тоном русских поэтов: в их произведениях царила земная юная любовь, а самостийник-поэт, подражая А. Н. Майкову (его стихотворению «На балу»— «Мне душно здесь! Ваш мир мне тесен!..»), решил по-своему осмыслить «тему бала», начинив ее рево­люционно-демократической окрошкой.

Столь же искусственны и другие произведе­ния кубанского автора на «социальные темы». Поэма «В степи» считается одним из лучших про­изведений поэта и даже «украинской литерату­ры» — это рассказ о горькой доле хлебороба-переселенца, приехавшего на «Кубанщину», где он теряет своих детей. Сопереживаешь несчаст­ному герою поэмы. Но впечатление портит и сма­зывает нарочитая авторская концепция, которая переносит вдруг внимание читателя в иной план – в социально-политический. Становится очевид­ным, что стихотворная форма понадобилась ав­тору только для высказывания своих политичес­ких убеждений и амбиций.

А вот другое хрестоматийное произведение Василия Мовы, «Козачый кистяк», впервые опуб­ликованное в 1876 году в журнале «Правда» за границей, в Галиции. Хорошо задуманное и нача­тое, но оно опять-таки сведено до банальной и дешевой морали. Обращаясь к молодому поколе­нию (излюбленный мотив поэта!) он проповедует:

Згодуй для Вкраины сынка-молодця.

И замисть козацьких рушниц та шаблюк,

Нехай вин береться мерший до наук.

Нехай вин доходыть умом молодым,

Чого и звидкиля так гнитом важкым

Гнитыть нас недоля? Нехай допыта —

Чого Украина кругом сырота?

Чого видреклыся вид ней паны,

Чого родовыщем гордуют воны?

Чого за панами пишлы и попы...

Этот «революционный выпад» исходит от человека отнюдь не бедного. Василий Мова — крупный землевладелец: при Сладком Лимане, в 17 верстах к северо-западу от станицы Стародеревянковской, ему принадлежали 172 десятины земли (из них 152 удобной). В другом документе указывается, что В.Мовой отдается в аренду 180 десятин «целиной земли превосходного каче­ства», за которую он ежегодно получал «круг­лую сумму». Кроме того, его мать Меланья (вдо­ва) имела в юрте той же станицы 239 десятин. Обладая таким богатством, Василий Семенович ропщет на «народную долю». «Гражданская скорбь» и репутация «печальника народного» были приманчивы и модны. Почётный ореол «борца за свободу» захватывал дух. Эта «борьба» вдохновляла его на творчество, и все поэмы Мовы держались на «сих подпорках». Он поднимался, как на дрожжах, эксплуатируя «освободительные идеи», которые привели в начале XX века к кро­вавой катастрофе Русский Народ, к его чудовищ­ному рабству.

А Василий Мова, знай себе, проповедует и призывает:

Гей, друже мiй темный! Над сылу ума

Все дужчои сылы й на свити нема:

И треба нам, друже, у тямку те взять,

Що вчена громада — могучая рать.

Як стануть у лаву таки воякы,

То бильш порятують, а ниж козакы.

Мова — богатый землевладелец — совер­шенно равнодушен к судьбе кубанского казака-воина, казака-патриота, защитника отеческих южных рубежей. Его не волнуют ни заботы, ни нужды казачьи. Если он пишет об обездоленных, то только об украинских бедняках и батраках, перебравшихся на Кубань в поисках лучшей доли, или о ткачихе, опустившейся на дно. И, как пра­вило, всюду следует дежурная мораль, ставшая поистине его idee fixe, завиральной и больной: жизнь людей губит общественный самодержав­ный строй, то есть царизм с его помещиками и духовенством — в них таится корень всех бед. Мова, сам казак, остался глух и индифферентен к собственному сословию, хотя и пользовался его преимуществами — землей, авторитетом, государ­ственным почетом и проч. Зашоренный, он видел в казачестве неодолимую государственную силу, препятствующую осуществлению его завиральных (революционных) идей. Казачество, верой и прав­дой служившее Царю и Отечеству — Император­ской России, мешало его националистическим устремлениям. Так, еще будучи в университете, Мова яро ополчился против г. Рымова и его единомышленников, справедливо критиковавших националистические заблуждения и выпады Тараса Шевченко, вносившие раскол в Русское Единство и оскорбляющее достоинство русского человека. Кобзарь, выкупленный из крепостной зависимости, воспитанный и взлелеянный заботами русских просвещённых людей (поэт В.А.Жуковский, художник К.П. Брюллов и др.), высокомерно отзы­вался о «черством кацапском слове», о «моска­лях». И это благодарность?!  Столь же несправед­ливой оказалась и пародия, написанная Мовой в сценической форме по поводу драмы «Байда, князь Вешневецкий» П. Кулиша, видного украин­ского писателя и просветителя. Это его произве­дение до сего дня заушают самостийные украиноведы. Украинских националистов задело за живое утверждение П.Кулиша, что «казаки были только войско или общество, но государством не были и быть не желали». Досталось Пантелей­мону Александровичу и за его якобы идеализа­цию Москвы и Российской Империи!..

Однако П.А.Кулиш «со своей казакофоб­ской антипатией и цареславством, — по верному замечанию литературоведа Ю. Шевелева (США),— не восхвалял ни нагайку, ни Сибирь».

Байда, князь Вешневецкий, под талантливым пером П. Кулиша предстает перед читателем боль­шим русским патриотом. Вот его предсмертный монолог, достойный хрестоматийного, школьно­го изучения и повторения:

Се не ворог, дика сила,

Що з давнiх-давен бiдну Русь давила.

Нехай смiеться... Я молитись мушу

За Украину, за народну душу...

Не вмре вона: воскресне в тiм народi,

Що гине ув усобицi й незгодi,

Забудеться iмья мое, а серце

В далекому потомстве одозветься...

Столь же несправедлив и неделикатен Васи­лий Мова был в отношении жены П. Кулиша, — Александры Михайловны (урожденной Белозер­ской), писательницы, выступавшей под псевдони­мом Ганна Барвинок, сделав ее смешным персо­нажем своей неумной пародии. Безусловно, это произведение Мовы никакой художественной цен­ности не представляет. И если оно ныне опубли­ковано в качестве исторической странички давне­го спора, возникшего в интеллектуальных недрах Малороссии, то за эту публикацию можно благо­дарить только украинских ученых, живущих за кордоном. Но искренне любящих Историю Рус­ской Мысли и, в меру своих возможностей, реа­нимирующих смертные остатки и гиперболичес­кие передержки несостоятельных идей, безвозвратно канувших в Лету.

Но вернемся к личной жизни В.С. Мовы.

Он был старательным и хороши преподавателем, что видно из аттестации, данной ему в одном из отчётов Кубанского Мариинского женского училища. Когда Мова покидал его стены, начальство сожалело о нём, как о сведущем и полезном педагоге: учащиеся на экзаменах показали солидные познания в словесности.

Но как ни была выгодна преподавательская работа В.Мовы, оставлявшая ему много свобод­ного времени и прямо связанная с его литератур­ными интересами, он вынужден был расстаться с ней по причине совсем прозаической: Василий Семенович женился, рождались дети. И отец дол­жен был серьезно подумать и позаботиться об обеспечении растущей семьи. И Мова перешел на «каторжную службу», как он ее характеризовал. Работал судебным следователем в Усть-Лабе, участ­ковым судьей и председателем съезда мировых су­дей в г. Ейске, а также директором Кубанского областного попечительства о тюрьмах комитета (Ейского уезда). После же смерти родного брата Николая переехал в Екатеринодар и занял его солидный пост мирового судьи 4 участка Екатеринодарского мирового округа, имея уже чин коллежского советника, что в военной службе соответствует чину полковника или капитана 1-го ранга. Словом, жаловаться Василию Семе­новичу на свою судьбу, казалось бы, не было ни­каких оснований. Но Мова — по натуре бунтарь, а по темпераменту меланхолик. Он чувствовал, что создан для большего, однако обделенный судь­бой, обречен прозябать в «кацапской» провин­ции и влачить тяжкую чиновничью лямку, тогда как он — поэт... публицист... драматург... демократ-революционер...

Постепенно возникал трагический разрыв между малороссом Мовой и Русским Обществом, русской культурой. Он не находил вблизи себя единомышленников и друзей. Украинофильство Мовы, переросшее в политическую доктрину, и стремление навязать «свою веру» людям иного мировоззрения и другого склада души, лишь усиливало его моральное одиночество. То, что он писал и писал только на диалекте – по-украински – не могло быть опубликованным в России: и содержание не то, дух не тот, да и художественный уровень произведений, выходивших из-под его пера, не соответствовал высоким требованиям столичных журналов, таких, как «Отечествен­ные записки», «Вестник Европы» и др. И Мове приходилось ловчить, посылать свои творения на малороссийском наречии за границу, в Галичину, где свили себе уютное гнездо украинофилы — ненавистники Русской Государственности. Там, за кордоном, кубанского автора ласково привечали и охотно печатали, увидя в нем «своего челове­ка». К стыду, этот «стратегический ход» Василия Мовы являлся не чем иным, как предательством, потому что он жил в России, находился на рус­ской государственной службе, хорошо оплачива­емой и почетной, и тут же предавал интересы России, интересы Русского Народа...

В.Мова действовал конспиративно, не об­нажая своего замаскированного лица. Он не мог «открыть себя», обнародовать свое имя, так как печатался в австрийской Галиции, и печатался под различными псевдонимами — В. Лиманский, В. Мигученко, В. С. Мигуцкий, обыгрывая назва­ния тех мест, где он родился: лимана и речки Мигуты, Он действовал по иезуитскому принци­пу: «Все средства хороши». Отсюда же происте­кали его «смущения ума», его внутренние муки— «тление духа». Утешали растущие два сына — Гри­горий и Павел, — его надежда, которых он отдал учиться на казенный (!) счет в Кубанскую войско­вую гимназию, затем преобразованную в Алексан­дровское реальное училище. Генерал М. Н. Недба- евский, разделявший взгляды самостийников и вольных казаков, вспоминал в своих неопублико­ванных записках о посещении Василием Степа­новичем гимназии. «Помню, — говорит он, — вы­сокую статную фигуру мирового судьи Мовы, ко­торый сотрудничал в галицийских украинских газетах и журналах, почему мы, гимназисты и реалисты, питали к нему особое уважение».

Гордое противопоставление себя всему Рус­скому Обществу дорого стоило В.С. Мове. Его чувствительная душа и незаурядная натура были в вечном беспокойстве... Он начал похварывать. Однажды простудился, тяжело заболел и 1(13) июня 1891 года, будучи 49 лет от роду, скончал­ся. Советские литературоведы сплели красивую легенду о его смерти в духе революционной пес­ни «Замучен тяжелой неволей», будто сердце В. Мовы не выдержало «жизненного гнета». Фа­ктически он умер от пневмонии — «воспаления легких», как записано в церковной книге Войскового Александро-Невского собора. Как поэт, писавший тайно, он был известен очень узкому кругу своих приятелей. И поэтому, естественно, никакого некролога в единственной местной газете «Кубанские областные ведомости» о нём не было помещено. Лишь спустя три недели в разде­ле «Объявления» появилось извещение по канце­лярии судебного ведомства о его смерти. Да еще газета «Северный Кавказ», издававшаяся в Став­рополе, 6 июня дала заметку о безвременной кон­чине В.С. Мовы-литератора...

Стоит ли умалчивать о том, что В.С. Мова — писатель во многом подражательный: заимствуя тему, он наполнял ее «своим содержанием», по­стоянно впадая в фальшивый тон, так как насильно втискивал в хрупкую поэтическую форму навяз­чивые «гражданские мотивы» («некрасовские»), чем напрочь губил свои вещи. Так, например, за­мысел его обширной (13 актов на 250 страницах набора) пьесы «Старе гниздо та молоди птахи», безусловно, навеян «Отцами и детьми» И.С. Тур­генева. Прогрессивный автор критиковал семей­ные устои — «домостроевщину», царящую в Чер- номории: молодая поросль в лице действующих лиц — птах Ули, Кили, Герасима и проч. — вос­стают против «отцов» — полковника Филиппа Загребы и его сестры Татьяны Диркалихи. Млад­шая дочь, пренебрегая волей отца, выходит за­муж за «полюбовника» и бежит с ним из родной хаты. Другая же дочь полковника — Киля, вос­питанная в патриархальном духе, не пожелала выйти замуж за богатого вдовца и покончила с собой. Украинская революционно-демократичес­кая критика, закрывая глаза на художественные просчеты, непомерно преувеличивала значение творчества В.С. Мовы. Так, львовский письменниик Гнат Хотькевич высокопарно говорил о дан­ной пьесе и ее будто бы языковых достоинствах, что «во всей нашей (украинской. — В. Б.) литера­туре, особенно драматургической, мало найдется такого свежего, искристого, такого народного и глубоко артистичного, жизненно правдивого языка». Но вот высказывание современного «закордонного» критика С.А.Крыжановского о том, что В.С.Иова был поэтом определённого «плана». То есть читай: «борцом» с государственным строем Российской Империи, поэтом-националистом, предавшим интересы России, а вместе с ними и интересы кубанского казачества...

Наиболее удачными в творчестве В.Мовы являются лирические стихотворения. Большая же часть его «творческого наследия» — это призы­вы, обращения, проповеди и заповеди. Вот одно из них — «Заповедь ссыльного»:

Вмер козак, юнак бездольний,

Кинув бiлый свiт,

То зоставив братам вольним

Щирий заповiт:

«Коли схочуть вас на муки

Вислать на чужину,

Не давайтесь живцем в руки,

Бийтесь до загину!»

Очевидно, В.Мове не по силам оказалась древняя истина, предупреждающая: «Не одолевайся злобою, но одолевай благим злое».

Некоторые опубликованные стихи В. Мовы, как о том свидетельствуют знатоки, пропитаны  нетерпимостью к Русской Державности и Граж­данственности, неприязнью ко всему Русскому. К таким его стихотворениям относятся «На про­щанье с Украиной», «Русский псалом». Тем боль­ше изумляешься всякого рода восхвалениям не­которых литературоведов, называющих его «ка­зацким классиком». А по мнению одного неза­дачливого исследователя, Мова — «художник-гигант», «блистательный и трагический талант», которому незамедлительно надо воздвигнуть па­мятник из гранита в центре Екатеринодара! Стой­те, братцы, стойте! Погодите... Все это шито бе­лыми нитками по черному. Не спешите сетовать на департамент культуры краевой администрации и на Кубанское казачье войско, которые якобы равнодушны к посмертной судьбе поэта. Каждо­му воздается по заслугам. Наша оценка — и ис­торическая, и эстетическая — должна покоиться на прочном нравственном основании — на искрен­ней, жертвенной любви писателя к России, на творческих заслугах его перед Отечеством. Все иные критерии — от лукавого. Мы должны по­стоянно держать в памяти великие слова: «Мне отмщение, и Аз воздам...».

Источник: Бардадым В. Поэт Василий Мова // Литературный мир Кубани. – Краснодар, 1999. – С. 117-122.