Посижу, соловья послушаю (новелла Степана Деревянко)

    Как мы уже сообщали, в шестом номере газеты «Кубанский писатель» появилась статья о встрече писателя Степана Деревянко со своими читателями в Забойской сельской библиотеке. Но это ещё не всё. В этом же номере помещены два его рассказа – «Зачёт» и «Посижу, соловья послушаю». Но если первый мы уже помещали на страницах своего блога, то второй вы прочитаете впервые. В нём автор рассказывает о своей бабушке, которая рассказывала ему в детстве множество сказок, баек,  и тогда уже он «поймался, как прожорливый окунёк, на крючок прекрасного кубанского слова».   Запомнилась фраза из этой новеллы: «Моё же дело, как внука, могилку поправить и помнить ту, кого обязан помнить, пока живой». Как всегда, трогательно.

ПОСИЖУ, СОЛОВЬЯ ПОСЛУШАЮ

Перед Пасхой я поехал на родной хутор поправить бабушкину могилку. Так полу­чилось, что в старости родители решили доживать свой век с младшим, и мы с бра­том перевезли их к нему. В станице потом и похоронили. А на хуторском кладбище осталась лежать наша бабушка по линии матери, Пелагея Фёдоровна, за могилкой которой мы следим.

Хуторское кладбище на бугре среди пшеничного поля, чистое и тихое, всё в вишнях и сирени. За последние годы оно запестрело красивыми дорогими памят­никами - они на могилах тех, кто уехал с хутора, чего-то добился в жизни, но поже­лал покоиться здесь, возле родных могил «посэрэд стэпу широкого». Могила бабы Палажки (так мы, внуки, её звали) обычная, с земляным холмиком крестом из труб. На кресте табличка из нержавейки с выбитой зубилом рукой брата фамилией, именем. Просто, надёжно - не выгорит от солнца, не смоется дождём. За год холмик зарос густо лилией, побегами сирени и рассунулся. Кротики постарались. Почти час я вырезал поросль, сапёрной лопаткой формировал холмик, поругивая слепых копателей, на­делавших бугорков по всему кладбищу. Справился с работой и присел отдохнуть на лавочку у могилки. Чуток завечерело, удлинились тени, и в сиреневом гаю, в метрах десяти от меня, в тишине загнул коленце соловей. Я аж вздрогнул. И тотчас из посадки за пшеничной полосой, вторя ему, закиркотал фазан. И пошло-поехало. Соловейко трель льёт, а петушок будто зёрнышки дробит: кирко да  кирко. Красота! Сижу, слушаю, вспоминаю бабушку.

...Так вышло, что на её похоронах я не был, служил во флоте, и болтались мы тогда где-то в Атлантике на субмарине с ядерным оружием - шла холодная война. А если б и не «болтались», на базе были, всё равно б не отпустили хоронить бабушку - порядок, дисциплина не позволяли. Это сейчас год служат и шляются по станице. Откупных командирам платят рублей по пятьсот за день и гуляют Так что бабу Палажку свою я видел последний раз перед службой. А была она человеком небезынтересным. Смолоду красавицей слыла, дед мой Сер­гей в Первую мировую войну близ границы с Австро-Венгрией за неё будущему тестю отвалил целых сто рублей, а потом, как говорила мать, всю жизнь выбивал их из бабки - хозяйкой красавица неважной оказалась. В голодовку тридцать третьего года бросила мужа и детей, чтобы спастись самой. Дед бился, бился с голодом, сам сгинул, но старшеньких, трёх дочек и сына, спас. Дед был грамотным, вирши слагал, писала стихи и моя мать, и, наверное, оттуда, от того дедовского корня, пророс росток во мне.

После голодовки баба Палажка вер­нулась в хату к детям, «сто рублей» из неё уже некому было выколачивать, дети её приняли, но до конца дней вспомина­ли бабе голодовку. Я по детству обиды матери не понимал, а любил бабу за её сказки. Она их знала множество и ска­зывала мастерски, даже, можно сказать, по-актёрски. Особенно, когда героями «казок» были «жиды» из местечек укра­инского Полесья, где родилась и выросла бабушка. Хохотал я тогда над бабиными не очень литературными изречениями и, видимо, тогда, сам того не ведая, поймался я, как прожорливый окунёк, на крючок прекрасного кубанского слова, балачкой теперь называемого. Сладкого, лирично­го, как соловьиная песня, и сытного, как пшеничный хлеб, слова. А бабушке своей, бабе Палажке по-хуторскому, за её жизнь я не судья. Господь о нас всех, мёртвых и живых, ведает и судит. Моё же дело, как внука, могилку поправить и помнить ту, кого обязан помнить, пока живой.

Тени ещё удлинились, но нескоро вечер, и соловей наяривает! Опьянел степной пе­вец от сиреневого духа, от майского тепла, от соловьихи своей - сидит же там, в гаю где-то, на веточке, слушает! Гнёт коленца серенький солист, ничего не слышит. Даже не замолчал, когда близко остановился тяжёлый мотоцикл с коляской, и прошёл к могилке с тяпочкой большой седой чело­век. Вырубил несколько кустиков пырея у памятника, протёр рукавом рубахи портрет женщины, посидел, опустив голову, а потом повернулся ко мне. Двое нас, живых, сей­час на погосте. Сидим, друг на друга смо­трим Чувствую, знакомы, а вспомнить ни он, ни я не можем. Жизнь не виделись. И, как по команде, встаём и идём навстречу.

-     Не могу вспомнить, - говорю.

-     И я, - отвечает он.

-     Обзовись.

-     Виктор.

-     А я Степан, штурвальным был у тебя на комбайне после восьмого класса, - я его вспомнил первым.

-     Стёпка? Той, шо в газеты пышэ?

-     Той, той, - подтверждаю я.

Мы забыли про соловья, а он услышал нас и замолчал. Виктор присаживается ко мне на лавочку, кряхтит, он на много стар­ше, спрашивает:

-     До кого ты прыйихав? Батькив твоих тут нэма.

-     До бабушки, - киваю я на могильный холмик.

- А... А я вот до своей Полюшкы. Свята була женщина. С дитьмы бросыв, годив восим байдакував, а колы вэрнувсь, прыйняла и ны спросыла, дэ був. Пивгоды пожилы, и помэрла. Надирвалась биз мужика хозяйство тягты. Пырыд смэртью сказав, шо биз нии бильш ны жинюсь. И оцэ уже пятнадцать годив сам. Диты ны бросають, ны так як я их колысь. А жизнь, Стёпка, пройшла, як витыр повиялась, тилькы витэр може повырнуця в обратну сторону, а жизнь ныколы ны повыртаеця.

Он вздохнул и замолчал. Теребил паль­цами белую нитку на штанине, где порыв был зашит грубым стежком, о чём-то ду­мал. Потом поднял голову, поглядел вдаль, опять вздохнул и сказал:

-     Ладно, земляк, бывай. Пийду я, мини ще козу доить, а вона ж врэднюча…

И он, пожав мне руку, заводит свой неубиваемый «Урал».

И только воцаряется тишина, прерывает антракт соловей. Поёт, разливает трели пернатый песенник на кладбище, которое называют ещё «божьей нивой», на пше­ничное поле. И я у него один слушатель. А, может, не один..?

Поёт соловей, заливается. Заслушаешь­ся! Поёт для всех. Соловей не знает, что жизнь «ныколы ны повыртаеця».

Источник: Деревянко, Степан.   Посижу, соловья послушаю [Текст] : новелла / Степан Деревянко // Кубанский писатель. - 2014. - июнь (№6). - С. 6.