"В сорок первом, в сорок памятном году прокричали репродукторы беду..."

Завтра ‒ 22 июня ‒ День памяти и скорби, день начала Великой Отечественной войны (1941 год).  В этот день в память об этой страшной и кровавой дате в истории нашей страны  на территории России приспускаются государственные флаги. В учреждениях культуры, на телевидении и радио в течение всего дня отменяются развлекательные мероприятия и передачи. Ранним утром каневчане тоже соберутся у Вечного огня, чтобы склонив головы почтить память погибших, вспомнить всех участников той войны. Свою «свечу памяти» зажёг и Степан Деревянко, написав рассказ о своём отце, служившем санитаром в медсанбате. Этот рассказ он посвятил всем фронтовикам.

                                       «НЕ РАСТИ ТРАВА ЗАБВЕНИЯ»         

Эх, батя, батя... И выпало ж тебе родиться на день начала войны, из-за чего потом всю оставшуюся жизнь ты не любил отмечать день рождения. И если когда и удавалось матери устроить батьку вечерок по случаю его круглой даты, то первую рюмку ты выпивал «за тех, кто не вернулся с войны». Не чокаясь.

                                                                                    Степан ДЕРЕВЯНКО

Вторую мы пили за тебя, третью – за нашу семью. И всё, больше не полагалось, и никто продолжить не просил – в семье знали, что в нашем роду не было пьяниц и курильщиков. Я не горжусь этим, но родовой ген мне помогает воевать с болезнями, которых у моего поколения – детей фронтовиков – почему-то сверх меры. И это всё следствие войны, ваш – отцов и матерей – ослабленный мучениями и голодом иммунитет. Не будь Великой Отечественной, вы бы были другими, а следом и мы – покрепче бы были, поспокойней.

Но 22 июня 1941 года, в твой тридцать третий день рождения, началась война, и ты, оставив семью, ушёл по призыву. Ушёл, не прощаясь, чтобы вернуться. Попал в Крымскую армию, в «медицину», как ты любил говорить. Только какая из тебя, врождённого хлебороба, плотника, столяра, колёсника, была медицина? Научили тебя быть санитаром в медсанбате да вытаскивать с поля боя раненых. Ты был невысок, худощав, жилист, способен ползать с перевязочной сумкой на передовой, да и годы твои уже зрелые – не будешь от людского несчастья сопли размазывать, как зелёные девчата, а будешь дело делать. Ты его и делал, как мог, рядовой той войны Павло Семёнович Деревянко, награждённый за войну одной-разъединой медалью «За победу над Германией». И когда я пацаном тебя допекал вопросами:

‒  «Батя, а у тебя на войне винтовка была?»

– «Була», – ты отвечал. «А ты из неё хоть одного фашиста убил?»

– «Нэ вбыв. Николы було мини з нэи стрылять. И отчипысь от мэнэ з дурнымы вопросамы», – подрезал под корень ты моё любопытство.

А я не знал, что брехать на завалинке пацанам, которые хвалились подвигами своих отцов, и потому отвечал: «Не знаю ничего, батько про войну не рассказывает». Но в День Победы батя выпивал с фронтовиками «сто грамм», они к нему относились уважительно, и я тогда перед пацанами, которые всё это видели, ходил гоголем.

Не знаю, скольким раненым помог мой отец в боях за Крым – он и сам этого не знал, но беды отца начались, когда «под натиском превосходящих сил противника» Крым сдали, и тысячи солдат, брошенных на произвол судьбы командованием, разбрелись по взморью в районе Керчи, голодные и никому не нужные. Кто пошёл сдаваться в плен, а кто искал от плена спасения. Отец с другом дошли до гнилого моря Сиваш, смогли его перейти и выбраться на «твёрдую» землю нынешней Украины, но там их сдали немцам местные жители, и отец оказался в плену в Германии.

Там ему, наверное, повезло, потому что, когда стали разбирать «руссиш швайне» в работники, к строю подошёл местный бауэр – крестьянин – и спросил через переводчика: «Кто умеет сеять с руки?». Оказалось, что умеют сеять по старинке, с руки, двое: мой отец и какой-то солдат с Дона. Так отец стал батраком у бауэра, донца определили к кому-то другому.

Семья крестьянина-немца была бедная, с одной лошадёнкой и двумя коровами. Хозяин-инвалид был человек добрый, как говорил мне потом отец, а хозяйка – змея, эсэсовка. Лошадёнкой отец пахал немцу его маленькое поле, ею же боронил, потом засевал с руки, в семье немца заслужил уважение, и его стали звать Пауль. У немца был хороший сапожный инструмент, он же научил отца сапожничать, и Пауль вместе с хозяином обували семью сапожника и всё небольшое немецкое селение. На прощанье, когда заканчивалась война и пришли советские солдаты, немец подарил Паулю сапожный инструмент, который потом спас в послевоенное лихолетье нашу семью от голода. Сапожный рашпиль из того подарка с клеймом «DAUERSCHNIT» до сего дня жив, и иногда с его помощью, наученный отцом, я чиню обувь своей семьи и вспоминаю добрым словом неизвестного мне немецкого крестьянина-сапожника, на которого батрачил в войну отец. Вспоминаю потому, что понимаю – не было большой разницы в те годы в жизни отца и его хозяина, раз они оба работали не покладая рук, проклиная оба и Гитлера, и Сталина. Крестьянам всех народов всегда было не до политики – их труда ждала земля.

Там же, в Германии, какой-то медсанбат подхватил отца, и в нём он закончил свою войну. В нём же он полюбил мою мать, освобождённую узницу концлагеря. С нею вернулся на Житомирщину, её родину, прошёл все мытарства НКВД – как же, бывший раскулаченный да ещё военнопленный! Об этом ни отец, ни мать не хотели рассказывать, боялись, что от правды обозлюсь на власть и сам загину в застенках. Думаю, что не посадили отца после войны по простой причине: нужны были люди для работы на селе. Село в бывшей оккупационной зоне стояло в полной разрухе, а тут мужик с руками, ногами, мастеровой, хрен с тобой, ишачь на Советы! И отцу выдали паспорт.

Этот паспорт жизнь отцу и семье не облегчил, а наоборот. Семья поселилась на отшибе села, под лесом, в разбитой хатёнке. Отец её починил, мать родила сестру Зою (которая умерла от грибов, собранных на заражённой немцами земле). Отца всем селом стали загонять в колхоз, а он не хотел туда идти. Денег и еды в колхозе не было, а пухнуть от голода вместе со всеми отец не собирался. И ушёл с плотницким инструментом на заработки в Закарпатье. Закарпатье – бандеровщина, советской только становилась, крестьяне жили индивидуально, и отец там у дядька за лето заработал корову. Никакой «накладной» дядько отцу дать не мог, а написал записку, что Павло Деревянко у него плотничал и «заробыв корову», в таком-то «сэли цэ було». С нею отец и повёл корову лесами на Житомирщину. Сколько раз, рассказывал отец, его встречали бандеровцы, но, поглядев дядьков документ, отпускали и показывали, как пройти дальше, чтоб не напороться на «краснопёрых». Те корову отнимут сразу и его расстреляют на месте. Иногда лесовики давали отцу проводника. Так он за полтора месяца привёл корову в своё село, причём ввёл её ночью, чтоб колхозники не видели. Весь день активисты сидели под хатой на колоде и стерегли, когда появится Павло. Проморгали батю!

Мать, старшие сёстры из довоенной семьи отца коровёнке жутко обрадовались, серпом косили ей траву, ряднами носили – отцу, не колхознику, косить даже на болоте было нельзя! Мать как-то экономила молоко, сбивала масло, и на это масло в местечке отец у еврея-заготовителя выменивал телячью шкуру, ночью приносил её домой, чинил (чан для вычинки стоял под полом, у коровы под ногами) – подальше от глаз активистов. Из вычиненной шкуры ночами при каганце отец тем немецким инструментом тачал сапоги и продавал их в местечке или менял на хлеб. Так он спас семью в послевоенный голод.

Когда родился я, было решено переезжать с голодного Полесья на Кубань к единственной оставшейся в живых после голодовки 33-го года родной сестре отца, тётке Оксане. Она была в большой некогда семье самой старшей, отец – самым младшим. И только на Кубани отец стал понемногу отходить душой от войны, от колхозных активистов, как говорила мать, «став потроху улыбаться». По натуре он был весёлым человеком.

Всю жизнь после войны отец был влюблён в медицину и хотел, чтоб в доктора пошёл я. Очень огорчился, что меня понесло в «писаки», и сказал, что, когда меняется власть, писак стреляют первых.

...Извини, батя, я не в медицине, и тешу себя мыслью, что то, о чём я пишу, нравится и нужно людям. Может быть, и этот рассказ о твоей войне тебе бы тоже понравился. Но тебя со мной нет, хотя ты рядом, под холмиком, и я, выполов траву у ваших с матерью могил, посижу тут с вами перед твоим днём рождения. Сколько тебе было бы в этом году? Девяносто девять. На войну ты шёл в тридцать три. Значит, с начала войны минуло шестьдесят шесть. Это, батя, много. Целая человеческая жизнь. Умирая в девяностых, ты оставил мне вопрос: «Как будут жить люди при новой власти?». Могу ответить теперь: честному человеку жить можно, если много работать, а нечестному – ты сам, батя, знаешь... В этом смысле ничего не меняется. За будущее спросишь? Про него пока не пойму. Думаю, что если не зарастут могилы и память людская травой забвения, то оно будет лучше прошлого. По крайней мере, лучше той жизни, которую ты прожил.

Источник: Деревянко, Степан.   Не расти, трава забвения! [Текст] : посвящается всем выжившим и не дожившим фронтовикам / Степан Деревянко // Каневчане. - 2015. - №14. - С. 112-113.