КАНЕВСКАЯ В ОККУПАЦИИ (отрывок из рассказа «Женская доля» Лемиш Н.Ф.)

 

(В основу положены реальные события)

Памяти моей мамы Елены Алексеевны и всем безвестным труженицам тыла, вынесшим на своих плечах тяжесть Великой Отечественной войны, посвящаю...

Автор

 

…В станице уже вовсю хозяйничали немцы. В колхозе вместо председателя теперь староста, ставленник немцев. Когда-то он был  бригадиром, но по причине самодурства год назад был разжалован. Ещё в сорок первом его забирали на фронт. И вот теперь он, благополучный, сытый и довольный, пошёл служить немцам.
  Страх перед неизвестностью померк перед встречей с домом. Долго и со слезами на глазах обнимала Евдокия дочку, благодарила Бога, что вернулась домой живою. Теперь ей нужно жить ради ребёнка, мужа, который где-то воюет, ради близких, вдоволь на переживавшихся о её судьбе. А ещё она нужна маме, уже отдавшей на войну одного сына.
  Первые дни Евдокия не выходила из дома, не без оснований переживая за свою судьбу. Колхозная активистка, да ещё служившая в армии — этого было достаточно, чтобы попасть под репрессии, проводимые новыми хозяевами станицы. Но немцы пока ничего не знают. Ныне их глаза и уши — полицаи из числа соотечественников, до поры скрывавших свою ненависть не только к Советской власти. Свекровь сама видела, как за день до прихода в станицу немцев по рынку вышагивал один такой «земляк». Работая в колхозе конюхом, он жил тише воды, ниже травы, относясь к категории «согласных». Хвалил Советскую власть, Сталина, а тут, почувствовав безнаказанность, проявил своё подлое нутро. Вырядился в казачью форму с погонами вахмистра и ходил по станице с наглой самодовольной улыбкой. Но не это страшно. Страшными были произнесённые им слова: «Ось прыйдэ нова  нимэцька власть Гытлира. Воны люблять порядок, та ще й якый. А мы йим поможим стрыбыть усих «городовыкив», а з нымы усих красных и активыстив. Порубаим йих до послидней лялькы, а комисарив живьём попалымо».
  Люди со страхом шарахались от него. Но, всё же, нашлось несколько человек, образовавших жидкую толпу, в среде которой он продолжал важно разглагольствовать. Оказалось, что он не один такой. За короткое время в станице образовалась казачья сотня из отъявленных головорезов. Сытые, откормленные, ещё не старые мужчины, а с ними и молодые парни, они, обуреваемые ненавистью к станичникам, были готовы на всё. Им убить человека, что плюнуть...
  По станице уже начались аресты коммунистов, евреев, оставшихся по ранению

военнослужащих. Всё завертелось в каком-то адском калейдоскопе. В течение нескольких дней была сформирована комендатура во главе с майором Энгелем, районное атаманское правление, полиция и бургомистрат. Следом появились районная полиция, станичная полиция и казачье станичное правление во главе с атаманом.
  Когда любопытство взяло верх, Евдокия решилась на свой первый выход «в люди». Местом сосредоточения слухов и новостей стал местный базар, всегда находившийся в самом центре станицы. На базаре было неспокойно: все торопились купить товар и уйти; советские деньги были не в ходу — вместо них ходили оккупационные марки. Немцы важно прогуливались по базару, покупая, в основном, продукты. Тут же бродили и румыны. В песочного цвета форме, в неуклюжих пилотках, на ногах обмотки, они ходили группами, лопоча что-то на своём языке, вечно норовя что-нибудь, да украсть. Наглые, развязанные, они вызывали отвращение. В отличие от них, немцы вели себя пока прилично.
  Станичный парк стал местом дислокации какого-то кавалерийского подразделения румын. Следы «хозяйствования» оккупантов видны везде: загаженные газоны и клумбы, срубленные деревья, неубранный конский навоз. Двери Дворца культуры открыты настежь — там копошатся румыны, похоже, оборудуют конюшню.  На базаре и по центру развешены немецкие приказы на русском языке, бросающиеся в глаза из-за разлапистого германского орла со свастикой — символа гитлеровской власти. Во дворах стояли автомашины, мотоциклы, военные повозки. Здания государственных учреждений теперь заняты административными структурами новой власти. В здании райисполкома восседает бургомистр и районный атаман. Атаман — бывший белогвардейский офицер, прощённый в своё время советской властью. В здании райотдела милиции находится районная полиция. Там, где был райфинотдел — станичная полиция. В здании дореволюционного казачьего правления обосновался станичный атаман. И, что убило Евдокию, им стал уважаемый в станице учитель математики Владимир Львович Черняк. Уже вовсю ходят в станице слухи о множественных бесчинствах «казачьей сотни». Ею командует бывший капитан Красной Армии — страстный кавалерист, неоднократно защищавший честь района на конных скачках в Краснодаре. Интересно, чем ему так насолила Советская власть, что он решился на предательство. Да и многие представители «новой» власти не особо были ущемлены Советской властью. В отличии от них, коллективизация достаточно жёстко прокатилась катком по семье Евдокии. Отец погиб в концлагере, что находился в 1932-33 годах на территории Ярмарочной площади. Убили мужа старшей сестры, под расстрелом был дядя по линии матери. В застенках НКВД погиб дядя по линии отца. Старший брат сидел три года в тюрьме. Да и в семье мужа Фёдора дела были не лучше. Но его братья, близкие, дяди и брат Евдокии воюют, защищают Родину.
  Многих из тех, кто ныне преданно служит немцам, Евдокия знала. Они жили в станице среди людей, получили от Советской власти прощение. Но оказалось, что они люто ненавидели ту самую власть. И в годину страшных испытаний эта вся мразь всплыла наружу грязной пеной. От них нельзя ждать ни сочувствия, ни сострадания. Как теперь жить под угрозой унижения, ареста надвигающегося голода?! Ведь в станицу, с первых дней её существования, ещё ни разу не ступала вражеская нога. Страшное настало время.
  Выслушав базарные новости, и, пройдясь по центру, так ничего и не купив, Евдокия в расстройстве вернулась домой, твёрдо решив, что на немцев она работать не будет. Пока нужно тянуть время, а там — видно будет. Но новости одна за другой обрушивались на голову. Оказалось, что два дня назад полицаи пытались арестовать жену полкового комиссара Дригана, оказавшуюся перед войной в станице и живущую на соседней улице. Дарья, так звали комиссаршу, успела убежать.
  Дриган был военным. Война была его жизнью, его судьбою. Он вечно пребывал в тайных и дальних командировках. Его жена же была простой и сердечной женщиной, никогда «не задирала нос». Евдокия как-то была у Дарьи Андреевны в гостях. Очень поразилась богатству и обстановке в доме. Особенно её поразил радиоприёмник, стоявший на комоде. Патефон, хорошая посуда, азиатские ковры подчёркивали достаток в доме. Похвасталась Дарья Андреевна и отрезами шёлка, поплина, бостона, чесучи. Не скупясь, подарила Евдокии по отрезу поплина и штапеля и сказала разоткровенничавшись: «Носи, Дуся, мне это всё не сносить. Знаешь, я своего мужа и до войны редко видела. Только во время отпуска, да на фотографиях, где две «шпалы» в петлицах быстро пополнялись третьей, четвёртой, а потом и вовсе «ромбами». Где он только не побывал?! И на Халхин-Голе, и в Маньчжурии, и в Монголии, и в Китае. Ранен много раз. Молодой, а уже седой весь. Такая вот у него служба...»
  И вот в поисках этой женщины полицаи перевернули всю округу, перетрясли все дворы. Пришли и во двор Евдокии. Да свёкор оказался не из робкого десятка. Оказалось, что двое полицаев ещё перед Первой мировой войной проходили службу по приготовительному разряду, где командиром полусотни как раз был Спиридон Трофимович. «Для порядку» позаглядывали по углам, и удалились. Поиски не дали результатов. Тогда  полицаи разграбили дом командира, растащив по домам чужое имущество. Потом жёны и дочки полицаев щеголяли в обновах, пошитых из украденных отрезов. Мародёры так же вывезли всю мебель, не погнушались даже примусами и сковородками.
  Таков был моральный облик прислужников оккупантов. Мародёрство, пренебрежение общественными формами человеческой морали были сутью этих подонков.
  Случилось ещё одно событие. Став его участником, Евдокия только потом поняла, что её семья была на краю погибели.
  Вечером, в тот день, когда приходили полицаи, Евдокия по просьбе свёкра полезла на чердак по высокой, но хлипковатой лестнице, чтобы набрать сухофруктов. За несколько часов до этого полноватый полицай не отважился подняться по ней на высокий чердак. Худенькая Евдокия вмиг очутилась с миской на чердаке. Наполнив миску, она заметила, что что-то шевельнулось за лежанкой. Она сначала подумала, что это коты. Но откуда им взяться, ведь чердак плотно закрывается. Тут она услышала шёпот: «Дуся, не бойся, это я, Дарья. Ушли эти изверги? Спасибо людям, что вовремя предупредили, и я успела утрястись. Не знаю почему, но я выбрала ваш дом. Мне подумалось, что полицаи сунутся сюда в последнюю очередь. Можно, я побуду здесь хотя бы несколько дней, пока всё уляжется? Потом переберусь к родичам в другую станицу. Только своим ничего не говори». Чтобы успокоить Евдокию, она рассказала, что сначала пряталась в саду, а потом, улучив момент, взобралась «на горище». « А когда к вам припёрлись полицаи, перепугалась. Спасибо деду Спиридону, ловко он их отшил». Поведала о том, как ночью спускалась вниз и ходила домой, чтобы проверить, не оставили ли эти зверюки засаду. Как зашла в хату и увидела, что там всё разграблено. Подумала лишь, что пусть подавятся.
 Как в доме нашла немного сухарей, а на чердаке у Евдокии под трубою — кадушку с водой. Как переживала, чтобы не залаяла собака. Но она, слава Богу, оказалась глуховата.
  Евдокия, придя в себя и успокоившись сама, стала утешать Дарью Андреевну и сказала ей, что сохранит их общую тайну и будет приносить еду.
  Принося еду, Евдокия делилась с Дарьей новостями. Одна из них была вообще из ряда вон выходящей.
  Не занятая колхозной работой и, чтобы как-то выжить, Евдокия стала потихоньку шить людям из довоенных запасов платья, кофты, иногда даже фуфайки. Швейная машинка стояла у окна в зале. Однажды Евдокия услышала, как кто-то колотится в ворота. Ничего не ведая, она, бросив шитьё, выскочила через парадный вход во двор, на ходу чертыхаясь, что её отвлекли от работы. У ворот стояли два немца. Один был молодой, худой и высокий, в очках и белобрыс. Что-то в нём было неприятное, крысиное. Судя по ремням и пистолету на животе, он был офицером. Второй был гораздо старше, в куцем мышиного цвета мундире, с автоматом, похоже,  солдат. У офицера был чёрный мундир, почему-то с одним погоном, и чёрная фуражка с черепом.
  Евдокия, сама того не желая, выпалила с ходу: «Ну, чего стучите, что вам надо!? И тут немец в чёрном взбеленился. Оказалось, что он знает русский язык и понял, что сказала Евдокия. Его слова были, как удары хлыста: «Как смеешь ты так разговаривать с офицером германской армии?! Это вашему Сталину всего много надо. Он так ведёт себя со своими комиссарами». Распаляясь, он стал коверкать русские слова и перешёл на немецкую речь. Потом, расстегнув кобуру, он выхватил воронёный пистолет и, взведя курок, стал махать им перед лицом опешившей Евдокии. Всё могло бы закончиться трагично, если бы на крик не прибежал свёкор. Немного зная немецкий язык, он стал поочерёдно обращаться то к офицеру, то к солдату, выясняя чего они хотят. Потом развив прыть, несвойственную пожилому человеку, уже через минуту нёс сито с куриными яйцами и кусок сала, тут же передав всё в руки солдату. Немцы переговорили между собой, затем офицер вложил пистолет в кобуру. Что говорил офицер — так и осталось загадкой. Солдат, культурно подталкивая старшего по званию, приглашал того двигаться дальше. Вскоре они оба уже шагали вдоль улицы дальше.
  Долго ещё Евдокия приходила в себя, получив вдобавок выговор и от свёкра. Вечером, передавая Дарье новости, она рассказала и о визите немцев, на что Дарья ответила, что  наиболее громкую часть их разговора она слышала сидя на чердаке.
  По станице шли аресты. Свекровь принесла новость, что на улице арестовали учительницу — бывшую активистку, да к тому же партийную. Шёпотом передавали слух о том, что за станицей, на территории пенькозавода, немцы с полицаями расстреливают людей. Бабушка Харитоновна, подруга свекрови (все её звали баба Соня), сообщила, что первыми арестовали тех, кто в голодовку «дуже катував людэй»,как она выразилась. Кто-то их попросту сдал. А ещё она добавила: «Так нимцям дуже хотилось, шоб мы сами покончалы сэбэ, та шось у йих ны пийшло. Бо, здав «скаженних активистив», люды ны сталы губыть бизвынных. Ну и шо, як вин був большовык? Над людямы ж ны здивався! Так його, наоборот, нада спасать, а ны губыть рукамы нимцив». И добавила: «Дитка, у станыцю прыбулы якись страшни каты, уси у чёрному, называицця нимэцька гистапа. Воны всамделишни палачи, извиргы. Оци крови прольють нымало. Вы, дитка, на роботи, на выду. Бырыжить сэбэ». Рассказав печальные новости Дарье, Евдокия покинула чердак.
  На следующий день к Евдокии явились полицаи с приказом выходить на работу в свой колхоз. Там тоже были новые порядки. Но вели себя полицаи сдержанно, потому что один из них хорошо знал свёкра. Именно он посоветовал, чтобы с новой властью не шутили, а то можно угодить в Германию. И, если хочешь быть живым, то работай. С этим и разошлись.
  Евдокия поняла, что надо спасать не только себя, но и близких, а ещё ту, что «квартирует на горищи».
  Утром Евдокия вышла в свою бригаду. Она сразу увидела, как с неохотой работают бывшие колхозники. Раньше молотьба была праздником. А теперь снопы свалены в кучу, часть зерна уже осыпалась. Это тот урожай, что не успели сжечь перед приходом немцев. Зерно не высохло. Выход зерна, естественно, невысок. А то зерно, что намолотили девчата, ссыпали в склад с продырявленной крышей. Пошли дожди, всё зерно намокло. Ох и бесился назначенный немцами староста колхоза, угрожая расправой, но ему быстро закрыли рот. Дескать, ты такой умный, а склад отремонтировать не удосужился. Этим всё и закончилось.
  Виновники поняли, что на этот раз пронесло. Но другого такого раза уже не будет.
  Шли дни, всё ближе к осени. Как-то поднявшись по привычке на чердак, Евдокия не обнаружила затворницы. Осталась записка угольком на фронтоне: «За всё спасибо, я перед вами в неоплатном долгу». Евдокия произнесла со вздохом: «Где теперь она будет обитать? Только бы не попала в лапы подлых полицаев.» Потом вздохнула посвободнее. Хотя выживать в условиях оккупации было крайне трудно.
  Немцы запустили мельницу, но жителям молоть зерно не разрешают, Только суржу, да и то по полпуда в месяц. Зато полицаи имеют все привилегии. Ещё по станице прошёл слух, что новая власть будет раздавать единоличникам землю, тем, кто лоялен к «новому немецкому порядку». Нашлись и те, кто стал утверждать, что немцы распустят колхозы, а землю раздадут всем желающим. Этот вопрос возник и в бригаде, где трудилась Евдокия. И тут нашлись такие, кто стал строить на этот счёт свои планы. Евдокия не успела их оборвать, как в разговор вступила известная всем Дарья Еремеевна: «Бачу, шо кой-кому дуже забажалось дармовои зэмэлькы из нимэцькых рук. Так шо я вам скажу, вы рот дуже ны роззивляйтэ на дурныцю. Нихто вым ёиёи роздавать ны собыраицця. Ны за тим прыпэрлысь сюда нимци, шоб ощаслывыть вас дуракив. Скоро прылытять сюда йих нимэцьки паны, як шо успиють. А вам нарижуть по два метра, як шо дуже будытэ трэбувать. А наши прыйдуть — потом кой кому за зэмэльку надыруть отэ мисто, шо поныжче спыны. Прояснять, як положено. А то ще може й шо похуже. Отправлять на Соловкы — там тундры багато. А шоб було усим понятно, то нимци далы по куску зэмли усёго двум дуже прэданным полицаям. Оце и всэ».
  Закончив долгую тираду, Еремеевна степенно удалилась. А болтуны и фантазёры пристыженно молчали. Большинство же ненавидели не только немцев, но и румын, грабивших население. Такие больше помалкивали, а втихую делали своё. Самым простым был скрытый саботаж — видимость работы. Глядя на суетившихся в чрезмерном усердии старосту колхоза и его приспешников, подруга Евдокии, Полина, сказала: «Дывыся, як воны гады выслужуюцця. Замурдувалы нас своею молотьбою. И так спозаранку до самого тэмна спыны ны выпрямляемо. Я йим, гадам, зроблю обмолоты...» Сказала, а через день в разгар работы в молотилке что-то заскрежетало и она остановилась. Прибежал бригадир с двумя холуями, поохали, поохали, да и поехали за кузнецом. Тот и извлёк из барабана железный шкворень. Примчался староста: крики, ругань. Евдокия объяснила, что всему виною спешка. «Надо было проверять снопы, а вы всё гоните и гоните. Вот и до гнались. Где-то в сноп попала железяка, которая, возможно, отвалилась от жатки».
  Потом три дня шли дожди. Разворошенные снопы промокли.  Тогда Поля сказала Евдокии: «Дуся, Бог за нас. Пусть гады покашляють. Йим нови хозяины надають по бокам за таку роботу — будуть знать».
  Но, наверное, не в одном бывшем «Ворошилове» был саботаж. Чуть погодя примчались полицаи. Красномордые, откормленные, и лошади им под стать. Сообщили, что поступил приказ направить как можно больше колхозников в бывший колхоз «Большевик». Там, у конторы, немцы проводят собрание. Кто не явится, будут наказаны.
  Хоть туда и далеко идти, но надо. Добирались кто на чём: кто на арбах, кто на шарабанах, кто пешком. Девчата перемолвились: «Нам абы ны робыть. Послухаимо, шо воны скажуть».
  Когда добрались, то у правления уже собралась приличная толпа. В основном, старики да женщины, да ещё дети и подростки. Всем заправлял крепкотелый субъект в казачьей форме — начальник станичной полиции по фамилии Брыж. Возле него стоял тощий немец в офицерской форме, да ещё пара немцев. А ретивые полицаи с матом осаждали толпу.
  Вскоре вывели двух молодых хлопцев, оставив их под конвоем. Двое полицаев вынесли широкую лавку, установив её в середине круга. В толпе стали шептаться. Недоумение сменилось тревогой. Что они ещё затеяли? Похоже, хорошего ничего не ожидается. И тут кто-то сказал: «Пороть будут, как при царе!»
  Вперёд выступил офицер. А переводчик громко, но монотонно бросал в толпу слова. Мол, двое саботажников отказались работать на великую Германию и за это заслуживают смертной казни. Но атаман и начальник полиции похлопотали за них перед господином комендантом о помиловании. Но виновников всё же решили примерно наказать по старым обычаям казаков. Господин Энгель велел объявить, что всех саботажников ждёт такая же участь. И велел приступить к наказанию.
 Вперёд вышел начальник полиции, раздавая команды своим подчинённым. Они накинулись на одного из парней, сорвали с него одежду и привязали к лавке. Два полицая встали с плетками, и последовала серия хлёстких ударов по обнажённому телу. На теле парня забугрились багровые рубцы. Один из полицаев стал считать удары. Сцепив зубы, паренёк держался изо всех сил, и только раз у него вырвался стон. Второй стоял бледный с потухшим взглядом, понимая воочию, какая участь его ждёт.   Евдокия с состраданием смотрела на исполосованное тело и глухая ненависть закипала в ней. Надо им гадам вредить, но делать это умело, так, чтобы не попасться. А когда наши придут, то этих красномордых сволочей будем судить по самым строгим законам. Пощады им не будет. Очнувшись, она увидела, что потерявшего сознание парня уже уносят. Настала очередь другого. Посмотрев на вздрагивавшее тело, Евдокия поняла, что этот паренёк послабее. Двух полицаев, выполнявших свою подлую работу без особого усердия, сменили двое верзил с мордами далёкими к выражению сочувствия. После двух тяжёлых ударов стало ясно, что это безжалостные изверги. На теле наказуемого сразу же появились кровавые рубцы. Особенно старался рыжий с закатанными рукавами и волосатыми ручищами. Паренёк вначале пытался держаться, но потом стал вскрикивать с каждым ударом. А потом и вовсе замолчал. По толпе прошёл ропот: «Изверги, палачи! Хватит казнить!» Полицаи ринулись в толпу, норовя найти зачинщиков. Люди стали разбегаться. Полицаи — сгонять. Началась неразбериха.                                 

Евдокия с девчатами юркнули в переулок, где их ждала арба. Попрыгав в неё, они помчались во весь опор, на который были способны их далеко не лучшие лошади.

Публикуется с личного разрешения автора

Продолжение следует....