Господня кара

 

Лемиш Н.Ф.

Каждая ночь для Степаниды Власовны была тяжким испытанием и ждала она её со страхом. Душу давно терзали тяжкие думы, и они связаны были с её прошлым. А незаметно наступившая старость только усилила душевные муки. Да ещё и навалились немощь и болезни. Сил у Степаниды оставалось всё меньше и меньше, тело иссушила   тяжкая болезнь, и Власовна  знала её исход. А душа жила, мучась и страдая. И это была самая большая ноша и боль Степаниды Власовны. Каждую ночь гадюкой  её жалили воспоминания и совесть.
Молодость свою, силу и сноровку Власовна, тогда ещё Стеша, растратила на тяжёлой работе.

Труда она никогда не боялась, а работа успокаивала, держа под спудом тревогу и боязнь разоблачения. Трудясь до изнеможения, она физической усталостью заглушала и заглушала  свой страх. Иногда бывали и моменты, когда постоянная тревога словно приутихала, а потом терзающая неизбежность  расплаты совсем брала за горло, и тогда она торопила и без того неугомонный бег времени, и работала сутками, почти без сна. Самостоятельно лишив себя своего «Я», она покорно принимала на себя все удары судьбы, тревожась только за детей, а потом и за внуков. И всё, выпавшее на её долю, она считала божьим наказанием за содеянное  ею в молодости. Под закат жизни судьба нанесла ей ещё два тяжких удара. В аварии трагически погиб сын, а следом, не выдержав разлуки, ушла и невестка, сгорела от рака. И теперь она жила со взрослым внуком и внучатой невесткой. Её любили, берегли, но добрые и сердечные внуки ничем не могли Власовне помочь. Ибо тревога и страх были частью её жизни, въелись в её кровь и душу. И она не хотела, чтобы эта боль стала и их уделом.

И вот теперь, когда жизнь практически прожита, многое кануло в Лету, забылось, а тлевший костёр её судьбы подёрнут пеплом времени, Власовна наконец поняла, что ей уже не страшен ни суд закона, ни суд людской. Ведь ей, с её преступлением, уже не бывать ни на том, ни на этом суде. Но сердце тупой ноющей болью колола  игла-тревога, хотя сердце, вроде, свыклось с этой болью. И снова душной волной страха накатила тревога от неотвратимости встречи с Создателем. Она теперь боялась предстать в Судный час перед судом Божьим. И дойдя до предела своих физических и душевных сил, в одну из ночей она решила исповедоваться, облегчить душу перед Богом. И открыть перед Господом и собой то, что долгие годы она прятала в тайниках своей памяти. Всё должна была разрешить исповедь, ведь душа так жаждала облегчения…
Едва дождавшись рассвета, Степанида Власовна сообщила внукам о своём желании собороваться и причаститься, и попросила пригласить батюшку – отца Михаила совершить необходимые требы. Невестке наказала купить по такому случаю всё необходимое. И вот теперь она пребывала в состоянии тревожного ожидания.
Время текло медленно, и снова окунувшись в свои раздумья, Степанида Власовна стала вспоминать своё детство и юность.
Вспоминала свою большую семью, в которой она без забот и хлопот жила ещё до

коллективизации. Жили в достатке и довольстве. Отец хоть и вернулся с гражданской войны покалеченный, вдоволь навоевавшись за Советскую власть, но хозяйство вёл исправно, с толком. Вся семья трудилась не покладая рук, и дети сызмальства приучались к труду. Все находилась работа по возрасту и возможностям. Надел земли был немалым, сеяли пшеницу, ячмень, овёс, просо и даже гречу. Лошадей –  две пары, было три дойных коровы, десяток овец, да ещё и гулевая скотина. Всё лето дети проводили на работе в степи, а осенью и зимой учились. Обычно, по осени, продав часть зерна и пару быков, отец с матерью покупали обновы себе, детям, родителям. Жить бы да радоваться. Но пришла коллективизация, а за ней голодовка, бросив её детскую судьбу оземь, да так, что осколки её не собрать и до конца жизни. С началом новой жизни отец первым вступил в колхоз, поняв, что жизнь в станице меняется бесповоротно. Но видя творящуюся бесхозяйственность, а иногда и прямое вредительство, он терзался, что ему, бывшему крепкому хозяину, нет сил и возможности противостоять ленивым и бестолковым активистам, скрывающим свою неспособность к созидательному труду за хлёсткими лозунгами и классовой ненавистью.
Неорганизованность, разлад в работе, отсутствие тяги к коллективному труду у ряда колхозников не привели к желанным результатам. А тут ещё  три года подряд одолевали суховеи… Уже летом 1932 года стало ясно, что хлеба нет. А то, что удалось собрать, вывезли на элеватор. И тогда уже осенью зачастили по дворам колхозников и единоличников бесцеремонные люди с суровыми неприступными лицами. Мужики были во френчах, при оружии, а стриженые женщины (смертный грех для казачки) в красных косынках. Верховодила всеми старшая дочь их соседа, мастерового кузнеца Демида Демьяновича -  Агафья. Была она девкой своенравной, себялюбивой, да ещё и спесивой, с характером, с неуёмной жаждой власти. Вступив в комсомол, она, как активистка, возглавила один из комитетов содействия хлебозаготовкам – КОМСОД. У неё была полная поддержка от политотдела при МТС, машино-тракторной станции. Особенным доверием Агафья пользовалась у заведующей женотделом Махагоновой. Став комсомолкой, Агафья сразу нацепила красную косынку, и, как поговаривали злые языки, в ней и спала. Возле активистки крутилась, следуя за ней буквально по пятам, ещё одна активистка – Анна, которую за склочность звали скаженной Ганной. Агафья научилась произносить зажигательные речи, кипя классовой ненавистью к кулакам и подкулачникам, к которым она относила и середняков. Было ещё необычным и то, что выросши в верующей семье, она стала воинствующей безбожницей. А ещё она ненавидела всех тех, кто, по её мнению, мешал строительству новой, счастливой жизни. Агафья стремилась полностью освободиться от старорежимного прошлого, она своё неблагозвучное имя (Гапка по-станичному) заменила на новое, модное – Велиора, «Великий организатор». После всех перевоплощений даже родной отец стал относиться к ней с опаской. Всем вокруг стало ясно, что зарвавшегося «великого организатора» ничто не остановит на пути к карьере при новой власти.  
И последующие события это подтвердили полностью. Когда в 1932 году на Кубани был сорван план хлебозаготовок, властью была востребована особая категория людей – жестоких и беспринципных, для выколачивания у казаков якобы сокрытого ими зерна. Никто не стал разбираться, что лишнему хлебу неоткуда было взяться, его даже на пропитание не было. А всех сразу и скопом определили в саботажники. И комсомольцам, активистам отводилась роль экспроприаторов, отбирающих «излишки» у уже голодающего населения. Жалость, сострадание были признаны химерой и отсутствием классового чутья. Жестокосердие становилось попросту нормой жизни. У кого была совесть, тем не по пути было с новыми комитетами, комсомолом, и им был определён только один путь – на кладбище. Другие, как Велиора, получая от власти продуктовые пайки, с энтузиазмом накинулись на «работу».
Степанида Власовна, прервав воспоминания, выпила лекарство, а потом вновь окунулась в воспоминания, вернулась к тем трагическим временам.
Уже в начале осени из лавок и базарных прилавков исчезли продукты. Появились люди с отёчными лицами и голодными глазами. Наступил голод. Люди сразу стали резать скотину, но мясо не шло впрок. Хлеба-то не было. Порезали скотину, в ход пошли кошки, собаки, вороны, голуби. Когда не стало и этого, люди стали пухнуть с голоду и умирать. Голод косил целые семьи. Но зерно комсодовцы искали с особым тщанием, и горе той семье, где нашли хотя бы горсть пшеницы. Активистов вооружили железными щупами, они обходили с ними дворы, ища захоронки, могли и перекопать пол в хате. А если зерно находили, то главу семьи, а иногда и жену, арестовывали, и они бесследно исчезали. Оставшиеся дети умирали с голоду. В какую хату не заглянешь, все лежат покотом. Детей душ семь-восемь, все мёртвые.
В то роковое утро пришли к ним – первым. Невзирая на заверения, что в семье не ни зерна, ни муки, обыск продолжился почти до обеда. Но добыча была невелика: горох в старинной бутыли, фасоль в глиняной махотке, завязанной обрывком платка, да 3 початка кукурузы, воткнутые в стреху. Пшеницы не было. Велиора, бесясь, выходила из себя. В раздражении оборвала немолодого сутулого мужчину, заявившего, что, мол, хватит уже искать: у людей ничего нет, и надо иметь совесть. Вырвав у него из рук щуп, она кинулась колоть доливку в хате, а потом, как запаленная, кинулась в сени. Там её внимание привлекла пустая ивовая бочка, обмазанная глиной, в  которой когда-то хранили зерно. Мимо неё не раз проходили, и она не привлекала ничьего внимания. Вызвав со двора двух человек, она приказала им откатить бочку, Активистка стала судорожно тыкать щупом в открывшийся участок пола. Он легко вошёл в землю. Торжествуя, она велела копать. Под слоем  земли и досок обнаружился мешок зерна. Предела радости мерзавки не было. Визгливо она стала отдавать распоряжения. Были вызваны вооружённые охранники. На протест одного из членов группы, что негоже арестовывать героя  и инвалида гражданской войны, проливавшего кровь за Советскую власть, командирша изрекла: «Он не герой, а самое, что ни есть, кулацкое отродье, и разговор с ним один: пулю в лоб!»
Отца, со связанными руками, посадили на дроги, рядом усадили и мать. Погрузили 2 мешка картошки, свёклу, найденную в погребе. Но самое страшное – увели корову, надежду семьи. Крик детей огласил всю округу. Происшедшее вызвало у комсодовцев оторопь. Почти все сочувствовали бедным детям. А вот до откровенного хамства опустилась одна Велиора. Когда мать запричитала, что дети без отца-матери обречены на смерть, командирша бросила со злорадством: «Чем быстрее сдохнут, тем лучше. Землю надо ослобонять от кулацких выкормышей!»
От воспоминаний Степанида Власовна заплакала навзрыд. Увы, в цепи воспоминаний были моменты и пострашнее. Через месяц пришла горькая весть, что в тюрьме умер их отец, а мать за сокрытие хлеба отправили по этапу. Но беда не ходит одна. Гришу и Степана, отправившихся в совхоз на заработки, арестовали во время облавы, и о них ни слуху, ни духу. Клаву похоронили в саду, под грушей. Она лежала маленькая, исхудавшая, в старых яслях вместо гробика. Могилку еле выкопали – не хватало сил.
Оставшись сами. Стеша и пятилетняя Фрося бросили пустую хату и перешли к бабушке с дедушкой. Жили они на краю станицы, и бабка Горпина ходила к старой скирде выбирать редкие необмолоченные колоски. Собранных зёрен не хватало, и старики сами голодали. Теперь у них появилась забота – как спасти оставшихся внучат. От ещё более скудного питания они слегли, и к скирде стала ходить Стеша. Прибыло и желающих что-нибудь отыскать в скирде, но колосьев было всё меньше и меньше. Несколько раз Степанида пришла ни с чем. К марту 1933 года голод лютовал вовсю. Люди ждали травы, зелени. Оставшиеся в живых ходили как тени. На детей вообще было страшно смотреть. Вскоре умер дедушка, а за ним и бабушка. Хоронить их было уже некому, и Стеша обратилась к дяде Прохору, жившему кварталом ниже. Он получал от стансовета паёк, и свозил трупы на кладбище. Стариков положили на разболтанную телегу, и печальный кортеж в количестве 2 детей отправился на кладбище. То, что девочка увидела там, осталось в памяти на всю жизнь. Штабеля человеческих тел, старых и малых. Некоторые с отрезанными конечностями,  или кусками плоти. Впервые увидев подобное, Стеша позднее узнала, на что способен голод, доводя в безумии до людоедства. В помешательстве люди не ведали, что творили.
В стороне группа истощённых мужчин, охраняемых военными с винтовками, рыла большую глубокую яму. Командовал ими усатый дядька, в надвинутом на брови кожаном картузе. Степанида попросила похоронить стариков не в общей могиле, отдельно, и отдала строгому командиру мамино обручальное кольцо. В тот день она поклялась не забыть до конца дней то, что ей пришлось и ещё придётся пережить. У бабушки с дедом  хоть могилка своя есть, а где могила отца, она так и не узнает.
Да только эти смерти были, увы, не последними. На Стешиных глазах таяла маленькая Фрося. Сестра отдавала ребёнку всё, что удавалось добыть из съестного. Но ничего не помогало. Фрося заболела, а бабушка Федотовна, лечившая от всех хворей, тоже умерла. Вскоре не стало и Фроси. Четырнадцатилетнюю Степаниду спасли соседи, вселившиеся в брошенный дом. Петра Савельевича прислали       в качестве преподавателя на курсы трактористов и рулевых при МТС. А тётя Глаша, его жена, делилась с девочкой пайком, который получал на семью Пётр Савельевич. На всю жизнь Стеша запомнила, как добрые люди её выходили, а потом подкармливали – то кусочком макухи (подсолнечного жмыха), то куском варёной тыквы. Другого просто ничего не было. Это было уже потом, в колхозной бригаде, куда той голодной весной определил Пётр Савельевич. Там хоть затиркой кормили (суп из мучных катышков). В бригаде жили и работали, хотя какие работники были из истощённых, ослабевших обездоленных людей. Встречала Стеша и злых людей, но таких, слава Богу, было немного. Горькое сиротство и одиночество не согнуло её, не выбило из колеи. Но осталась горечь, обида на те, кто лишил её родителей, сестёр и братьев. На тех, кто, имея  вроде человеческое обличье, творили беззаконие, приведшее к смерти тысяч людей. И среди них жила, и довольно неплохо, Агафья-Велиора. Теперь, по слухам, она возглавляла в самом районе женсовет, находясь у высокого начальства в авторитете. Году в 1935-м она приезжала к ним в колхоз. Видела её издали Степанида. Дородная, в хорошо пригнанной полувоенной форме, в форсистых сапогах и красной косынке, она была полна достоинства и излучала самодовольство. Небрежно отдавала приказы крутившемуся возле неё колхозному начальству. Да могла ли тогда бедно одетая сирота даже близко подойти к ней, Велиоре, облечённой полномочиями и обласканной властью.
Постепенно налаживалась жизнь, никто уже не голодал. Работать хоть и было трудно, но молодость брала своё. Угловатая худышка постепенно превращалась в девушку. Кареглазая, черноволосая, скорая на ногу, она везде успевала, и с людьми была обходительна. Толстая коса придавала ей красоты. На вид весёлая, но наедине с собой грустнела, становилась задумчивой. И серебряной молнией проблёскивала в её гриве, цвета воронова  крыла, прядь ранней седины.

В 17 лет Степаниду, не по годам рассудительную, и к тому же имевшую 6 классов школы (тогда это считалось хорошим уровнем грамотности), назначили звеньевой. А когда пожилой бригадный счетовод, которому помогала Стеша, заболел, её назначили счетоводом. За короткое время она навела в учёте порядок, причём почти идеальный. И приехавший из правления главный бухгалтер забрал умную молодицу в бухгалтерию.
Там она стала привыкать к размеренной жизни, с ладоней сошли мозоли, а с лица приставучий загар. Она приоделась, стала следить за собой. Даже её походка изменилась – не нужно было уже птицей летать по бригаде. В сороковом году Степанида вышла замуж за бравого помкомвзвода, вернувшегося с двумя медалями с финской войны.
Но даже года не прожили они с Фёдором, как грянула война. В конце июля ушёл муж на фронт, а она осталась с маленьким ребёнком на руках. И уже осенью, оставив дочь-малышку свекрови, приняла она, по настоянию правления колхоза, полеводческое звено. По брони в тылу оставалось всего несколько мужчин, да и те со дня на день ждали повесток. Вся нагрузка в колхозе легла на женские плечи, да и подростки им в помощь. Даже старики вышли на работу.
Работы в бригаде было невпроворот. Весь собранный хлеб пошёл в фонд обороны. На трудодни выдали по 300 гр хлеба. Пришла голодная весна – без хлеба. Люди перебивались выращенным на своих огородах. Вскоре Степаниде пришлось стать бригадиром, и при обстоятельствах драматических. Прежний бригадир, Гордей Еремеевич, герой гражданской войны, инвалид, был арестован. Человек честный и порядочный, он не мог без сострадания смотреть на усталых и едва передвигавших ноги голодных колхозниц. Он да каждой женщине по «коробке» зерна (5-6 кг). Причём с условием, что что намелят они на ручных мельницах-каменках муки, и напекут своим детям «ляцэныкив». А утром снова на работу. Сами понимаете, сев, и каждая пара рабочих рук на вес золота. Знал Еремеевич, что на его заботу ответят люди ударным трудом.  Да только не по нраву оказался его поступок вечно фыркавшей занозистой учётчице Ульяне, спесивой гонористой эгоистке. Она посчитала себя незаслуженно обиженной. В прежние времена была она ярой комсодовкой, и прославилась особой придирчивостью на обысках – вычищала подчистую у станичников погреба, забирая с пшеницей и все овощи, обрекая людей на голодную смерть. А то, что не забирали – уничтожали, втаптывали в грязь.

Став колхозной учётчицей, должность она считала ничтожной, и полагала, что её место в райкоме или райисполкоме. Или, на худой конец, начальницей в райзо (районном земельном отделе). Уже давно с нетерпением ждала она, что заберут её наконец «наверх». О краже зерна из бригадного амбара, да ещё бригадиром она немедленно доложила Велиоре, которая была «в чинах», была в номенклатуре райисполкома. И тут такое закрутилось…

Продолжение следует...

Полностью публикуется с личного разрешения автора.

Источник:

Лемиш Н. Ф. Господня кара/ Н. Ф. Лемиш. - Текст : непосредственный  // 10 канал. - 2024.  - 12 апреля.  - С. 11.

Лемиш Н. Ф. Господня кара/ Н. Ф. Лемиш. - Текст : непосредственный  // 10 канал. - 2024.  - 5 апреля.  - С. 11.