Пятнадцатого марта русский советский
писатель Юрий Васильевич Бондарев отметил своё 95-летие. Юбилей Бондарева стал
знаковым событием для определения той высоты, которой достигла наша литература.
Но несмотря на это, в этот день наши газеты не написали ни одной строчки о
писателе-фронтовике, последнем представителе славной плеяды «лейтенантской
прозы». Лишь на сайте «Российской газеты» живого классика поздравил
литературовед П. Басинский, утверждающий, что главная тема творчества Бондарева ‒ это человеческая порядочность. Писатель сумел подняться
до общемирового уровня, не теряя при этом национальной самобытности.
Его романы «Горячий снег», «Берег», «Выбор», «Игра» в своё время становились культовыми
и обсуждались всей читающей страной. По этим и другим произведениям Юрия
Бондарева сняты художественные фильмы. Поэтому
многим показалось странным отсутствие в прессе, во всяком случае той, которая
приходит в нашу библиотеку, даже упоминания о любимом писателе. Порадовал
только журнал «Родная Кубань», поместивший в первом номере этого года прозу
Ю.Бондарева «Мгновения», литературоведческие статьи и несколько интервью с самим писателем. Здесь вы можете прочесть эссе «Моё поколение».
Когда прошли равнины Польши и приблизились к границе Чехословакии,
полузабытый довоенный зеленый мир юности приблизился вдруг, стал сниться нам в
глухие осенние ночи под мрачный скрип сосен, под стук пулеметных очередей на
высотах. Тогда преследовали меня одни и те же сны – в них все было «когда-то»…
Просыпаясь в окопе, я
чувствовал, как рассветным холодом несло с вершин Карпат, как холодела под
туманом земля, исчерненная воронками. И, глядя на спящих возле орудий солдат, с
усилием вспоминал сон: в траве знойно трещали кузнечики, парная июльская духота
стояла в окутанном паутиной ельнике, потом с громом и с молниями обрушивалась
лавина короткого дождя; затем – на сочно зазеленевшей поляне намокшая
волейбольная сетка, синий дымок самоваров на даче под Москвой.
И как бы несовместимо с этим
другой сон: крупный снег, неторопливо падающий вокруг фонарей в переулках
Замоскворечья, мохнатый снег на воротнике у нее, имя которой я забыл, белеет на
бровях, на ресницах, я вижу внимательно поднятое лицо; в руках у нас обоих
коньки. Мы вернулись с катка. Мы стоим на углу, и я знаю: через несколько минут
надо расстаться.
Эти несвязные видения не были
законченными снами, это возникало как отблеск, когда мы глохли от разрывов
снарядов, режущего визга осколков, автоматных очередей, когда ничего не
существовало, кроме железного гула, скрежета ползущих на орудия немецких
танков, раскалённых до фиолетового свечения стволов, потных лиц солдат,
наводчика, приникшего к наглазнику панорамы, осиплых команд, горящей травы
вблизи огневой.
Удаляясь, уходя из дома, мы упорно шли к нему. Чем ближе была
Германия, тем ближе был дом, тем быстрее мы возвращались в прерванную войной
юность.
Нам было тогда и по двадцать лет и по сорок одновременно.
За четыре года войны, каждый час чувствуя огненное дыхание смерти,
молча проходя мимо свежих бугорков с надписями химическим карандашом на
дощечках, мы не утратили в себе прежний мир юности, но мы повзрослели на
двадцать лет и, мнилось, прожили их так подробно, так насыщенно, что хватило бы
на жизнь двум поколениям.
Мы узнали, что мир и прочен и зыбок. Порой мы ненавидели солнце –
оно обещало летную погоду и, значит, косяки пикирующих «юнкерсов». Мы узнали,
что солнце может ласково согревать не только летом, но и поздней осенью, и в
жесточайшие январские морозы, но вместе с тем равнодушно обнажать во всех
деталях недавнюю картину боя, развороченные прямыми попаданиями орудия, тела
убитых, которых еще вчера мы называли по имени. Мы узнавали мир вместе с
человеческим подвигом и страданиями.
Кто из нас мог сказать раньше, что трава может быть аспидной и
закручиваться спиралью от разрывов танковых снарядов? Кто мог представить, что
когда-нибудь увидит на женственных ромашках, этих символах любви, капли крови
твоего друга, убитого автоматной очередью?
Мы входили в разрушенные города, зияющие провалами окон и
подъездов; поваленные фонари с разбитыми стеклами не освещали толпы гуляющих на
израненных воронками тротуарах, и не было слышно смеха, не звучала музыка, не
загорались огоньки папирос под обугленными тополями парков.
В Польше мы увидели гигантский лагерь уничтожения – Освенцим,
фашистский комбинат смерти, день и ночь работавший с дьявольской
пунктуальностью, окрест него весь воздух пахнул запахом человеческого пепла.
Мы узнали, что такое фашизм во всей его человеконенавистнической
наготе. За четыре года войны мое поколение познало многое, но наше внутреннее
зрение воспринимало только две краски: солнечно-белую и масляно-черную.
Радужные цвета спектра отсутствовали.
Мы стреляли по черным крестам танков и бронетранспортеров, по
черной свастике, по средневеково-черным готическим городам, превращенным в
крепости.
Война была беспощадной и грубой школой, мы сидели не за партами, в
аудиториях, и перед нами были не конспекты, а бронебойные снаряды и пулеметные
гашетки. Мы еще не обладали жизненным опытом и вследствие этого не знали
простых вещей, в будничной жизни, – мы не знали, в какой руке держать вилку, и
забывали обыденные нормы поведения, мы скрывали нежность и доброту. Слова
«книги», «настольная лампа», «благодарю вас», «простите, пожалуйста», «покой»,
«усталость» звучали для нас на незнакомом и несбыточном языке. Но наш душевный
опыт был переполнен до предела, мы могли плакать не от горя, а от ненависти и
могли по-детски радоваться весеннему косяку журавлей, как никогда не радовались
– ни до войны, ни после войны. Помню, в предгорьях Карпат первые треугольники журавлей
появились в небе, протянулись в белых, как прозрачный дым, весенних разводах
облаков над нашими окопами – и мы зачарованно смотрели, угадывали их путь в
Россию. Мы смотрели на них до тех пор, пока гитлеровцы из своих окопов не
открыли автоматный огонь по этим косякам, трассирующие пули расстроили
журавлиные цепочки, и мы в гневе открыли огонь по фашистским окопам.
Неиссякаемое чувство ненависти
в наших душах было тем ожесточеннее, чем ранимее было ощущение юного и
солнечного мира наших ожиданий – все это жило в нас, снилось нам. Это сообщало
нам силы, рождало терпение. Это заставляло нас брать высоты, казавшиеся
недоступными.
Наше поколение – те, что
остались в живых, – вернулось с войны, сумев сохранить, в себе этот чистый,
лучезарный мир, непреходящую веру в будущее, в молодость, в надежду. Но мы
стали непримиримее к несправедливости, добрее к добру, наша совесть стала
вторым сердцем. Ведь эта совесть была оплачена кровью. И вместе с тем четыре
года войны мы сохраняли в душе естественный цвет неба, улыбку любимой женщины,
мягкий блеск фонарей в сумерках и вечерний снегопад…
Война уже стала историей. Но так ли это?
Для меня ясно одно: главные участники истории – это Люди и Время.
Не забывать Время – значит не забывать Людей, не забывать Людей – значит не
забывать Время. Быть историчным – это быть современным. Количество дивизий,
участвовавших в том или ином сражении, со скрупулезной точностью подсчитывают
историки. Да, они подсчитывают количество потерь, определяют вехи Времени. Но
они не смогут подслушать разговор солдат в окопе перед атакой, увидеть слезы в
глазах восемнадцатилетней девушки-санинструктора, умирающей в полутьме
полуразрушенного блиндажа, вокруг которого прорвавшиеся немецкие танки, ощутить
треск пулеметной очереди, убивающей жизнь.
В нашей крови пульсируют токи тех людей, что жили в Истории. Они
не знали и не могли знать, что знаем мы, но они чувствовали то, что уже не
чувствуем мы. При ежесекундном взгляде в лицо смерти все обострено,
сконцентрировано в человеческой душе. И вот этот фокус чувств чрезвычайно дорог
мне.
(По материалам журнала "Родная Кубань")
Источник: Бондарев, Юрий.
Мгновения [Текст] : проза / Юрий Бондарев // Родная Кубань. -
2019. - №1. - С. 6-19.
Комментариев нет:
Отправить комментарий